Сказочное и волшебное

Найти нужную ей крапиву, знала она, можно на кладбище, но она сама должна была рвать ее. Как же быть?
"Ах, что значит боль в пальцах по сравнению с мукой моего сердца? — думала Эльза. — Я должна решиться!"
Сердце ее сжималось от страха, точно она шла на дурное дело, когда пробиралась лунной ночью в сад, а оттуда по длинным аллеям и пустынным улицам на кладбище. На широких могильных плитах сидели безобразные ведьмы и таращились на нее злыми глазами, но она набрала крапивы и вернулась обратно во дворец.


Старая госпожа захворала, и сказали, что она не проживет долго. За ней надо было ухаживать, а кого же это дело касалось ближе, чем Карен. Но в городе давался большой бал, и Карен пригласили. Она посмотрела на старую госпожу, которой все равно было не жить, посмотрела на красные башмаки -- разве это грех? -- потом надела их -- и это ведь не беда, а потом... отправилась на бал и пошла танцевать.
Но вот она хочет повернуть вправо -- ноги несут ее влево, хочет сделать круг по зале -- ноги несут ее вон из залы, вниз по лестнице, на улицу и за город. Так доплясала она вплоть до темного леса.
Что-то засветилось между верхушками деревьев. Карен подумала, что это месяц, так как виднелось что-то похожее на лицо, но это было лицо старого солдата с рыжею бородой. Он кивнул ей и сказал:
-- Ишь, какие славные бальные башмачки!
Она испугалась, хотела сбросить с себя башмаки, но они сидели крепко; она только изорвала в клочья чулки; башмаки точно приросли к ногам, и ей пришлось плясать, плясать по полям и лугам, в дождь и в солнечную погоду, и ночью и днем. Ужаснее всего было ночью!
Танцевала она танцевала и очутилась на кладбище; но все мертвые спокойно спали в своих могилах. У мертвых найдется дело получше, чем пляска. Она хотела присесть на одной бедной могиле, поросшей дикою рябинкой, по не тут-то было! Ни отдыха, ни покоя! Она все плясала и плясала... Вот в открытых дверях церкви она увидела ангела в длинном белом одеянии; за плечами у него были большие, спускавшиеся до самой земли крылья. Лицо ангела было строго и серьезно, в руке он держал широкий блестящий меч.
-- Ты будешь плясать, -- сказал он, -- плясать в своих красных башмаках, пока не побледнеешь, не похолодеешь, не высохнешь, как мумия! Ты будешь плясать от ворот до ворот и стучаться в двери тех домов, где живут гордые, тщеславные дети; твой стук будет пугать их! Будешь плясать, плясать!..
-- Смилуйся! -- вскричала Карен.
Но она уже не слышала ответа ангела -- башмаки повлекли ее в калитку, за ограду кладбища, в поле, по дорогам и тропинкам. И она плясала и не могла остановиться.
Раз утром она пронеслась в пляске мимо знакомой двери; оттуда с пением псалмов выносили гроб, украшенный цветами. Тут она узнала, что старая госпожа умерла, и ей показалось, что теперь она оставлена всеми, проклята, ангелом господним.
И она все плясала, плясала, даже темною ночью. Башмаки несли ее по камням, сквозь лесную чащу и терновые кусты, колючки которых царапали ее до крови. Так доплясала она до маленького уединенного домика, стоявшего в открытом поле. Она знала, что здесь живет палач, постучала пальцем в оконное стекло и сказала:
-- Выйди ко мне! Сама я не могу войти к тебе, я пляшу!
И палач отвечал:
-- Ты, верно, не знаешь, кто я? Я рублю головы дурным людям, и топор мой, как вижу, дрожит!
-- Не руби мне головы! -- сказала Карен. -- Тогда я не успею покаяться в своем грехе. Отруби мне лучше ноги с красными башмаками.
И она исповедала весь свой грех. Палач отрубил ей ноги с красными башмаками, -- пляшущие ножки понеслись по полю и скрылись в чаще леса.
Потом палач приделал ей вместо ног деревяшки, дал костыли и выучил ее псалму, который всегда поют грешники. Карен поцеловала руку, державшую топор, и побрела по полю.


Удивительную рыбу поймал Нуна. Леска сильно задёргалась, он потянул — тяжело, вода закипела, забурлила, и забилась на крючке большая толстая форель, сверкая то красно-пятнистыми боками, то изжелта-бурым брюхом; вытащил Нуна леску, не дал сорваться рыбине.
Он кинул её в лодку, снял с крючка и увидел, что у рыбины вместо глаз только две узенькие щёлочки.
— Ишь какая рыба попалась, ненашенская, — сказал подручный, который помогал ему удить.
Все слыхали, что это озеро двойное, под первым дном у него будто бы было ещё одно.
Нуна не стал разбираться, что там поймалось — хоть нашенская, хоть ненашенская рыба, — главное, что большая. Ему так хотелось есть, что даже живот подвело, он и крикнул работнику, давай, мол, греби к берегу, чтобы её поскорее в котёл — и сварить. Он уже целый день просидел в лодке, с утра все никак не клевало.
Не прошло и часа, как рыбина, которая недавно барахталась и колотила хвостом по воде, была сварена и её розовое мясо лежало на блюде — позарилась на наживу, вот на крючок и попалась.
Тут Нуна вспомнил, какие у неё были чудные глаза и непривычная раскраска, и расковырял вилкой рыбью голову.
Снаружи вместо глаз были одни щёлочки, но, когда он поковырялся, внутри оказались кругляшки, значит, глаза все-таки были.
Нуна пожалел, что не рассмотрел рыбу хорошенько, прежде чем бросить в котёл. Голова у неё была не такая, как у обычных форелей; но теперь было поздно разбираться.
На вкус она оказалась очень хороша.
Зато ночью Нуна никак не мог уснуть, и ему все мерещился блеск воды; иногда его одолевала дремота, а в голове все время вертелись мысли об удивительной рыбе.
И вот он опять сидит в лодке и чувствует в руке, как тогда, — дёрг-дёрг, — это значит, рыбина на крючке изо всех сил бьётся и крутится, жизнь свою спасает.
И вдруг рыбина стала такой огромной, что перетянула его и потащила за собой вместе с лодкой. Они мчались, как будто подхваченные ветром, а озеро на глазах понижалось и усыхало.
Вода неудержимым потоком устремлялась в ту сторону, куда лодку волокла рыба; Нуна понял, что его засасывает бездонная дыра, которая оказалась на дне озера.
Водоворот подхватил лодку, и она нырнула.
Внизу было темно, точно в сумерки, и лодка долго неслась по бурной подземной реке, среди гулкого шума, от которого гудело в ушах. Сперва снизу, как из погреба, пахнуло холодом. Но потом начало теплеть и даже стало душно.
Близко к устью река разливалась все шире, течение сделалось тише, и наконец впереди показалось озеро.
По берегам, укрытые мраком, далеко простирались болотистые топи, и слышно было, как там ворочаются и хлюпают по грязи какие-то огромные звери. С шумом разрывая взбаламученную трясину, шипя и фыркая, из гнилой воды вылезали извивающиеся гады.
Рядом с лодкой в воде плавали светящиеся фосфорическим светом рыбы. Нуна заметил там разных, но все они были безглазые.
Несколько раз Нуна различал в глубине очертания огромного морского змея, но конец длинного туловища терялся во мраке. Теперь он понял, откуда заплывают к ним в озеро эти твари, которых иногда можно видеть в жаркие летние дни, после того как вода хорошенько прогреется.
Утконосые драконы с приплюснутой головой плавали и ныряли за рыбами, а потом выкарабкивались, волоча брюхо, на илистый берег и удалялись к болотам.
В теплом и затхлом подземелье было нечем дышать, и вдруг Нуну обдало холодным ветерком; на берегу лежал, свившись в тяжёлые кольца, покрытый зеленой слизью могильный змей, который роет землю под кладбищами, чтобы залезть в могилу, и там гложет гробы, пока от них не остаётся одна труха, — его-то холодная кожа и распространяла вокруг прохладу.
Какие-то странные чудовища, похожие на бесформенные туши, с мохнатыми гривами, которые, как говорят, встречаются иногда в горных озёрах, ворочались в чавкающей тине и шлёпали по болоту, преследуя добычу.
Нуна смутно видел многоруких человекоподобных созданий, которых моряки встречают порой в открытом море, а сухопутные жители замечали возле старинных курганов.
А в воздухе все время стояло негромкое шуршание, как будто там тучами проносились невидимые существа, недоступные для человеческого зрения.
Но вот лодка очутилась в стоячей воде, густо заросшей тиной, и потолок пещеры навис над самой головой.
Внезапно из яркой голубой щели с невообразимой вышины упал в подземелье пронзительный луч света.
Вся лодка была окутана густыми испарениями, поднимавшимися от воды, а вода была жёлтой, как та, которую выпускают из сточных труб.
При виде этого Нуна вспомнил безвкусную тепловатую артезианскую воду, которую невозможно пить. Вот откуда её выкачивают — из этого мира подземных рек и озёр.
Было жарко, как в печке, этот жар поднимался из множества бездонных расщелин и пропастей, а рядом ревели и грохотали, сотрясая землю, могучие водопады.
Но тут Нуна вдруг ощутил, как его тело словно избавилось от какой-то тяжести, будто сняли с него давящие оковы, и вот он начал подниматься. Он чувствовал небывалую лёгкость, способность парить в воздушном пространстве, он испытывал чувство полнейшего равновесия.
И, сам не зная как, он вдруг очутился опять на земле.




В некотором царстве жил-был купец. Двенадцать лет жил он в супружестве и прижил только одну дочь, Василису Прекрасную. Когда мать скончалась, девочке было восемь лет. Умирая, купчиха призвала к себе дочку, вынула из-под одеяла куклу, отдала ей и сказала:
- Слушай, Василисушка! Помни и исполни последние мои слова. Я умираю и вместе с родительским благословением оставляю тебе вот эту куклу. Береги ее всегда при себе и никому не показывай, а когда приключится тебе какое горе, дай ей поесть и спроси у нее совета. Покушает она - и скажет тебе, чем помочь несчастью. Затем мать поцеловала дочку и померла.
После смерти жены купец потужил, как следовало, а потом стал думать, как бы опять жениться. Он был человек хороший; за невестами дело не стало, но больше всех по нраву пришлась ему одна вдовушка. Она была уже в летах, имела своих двух дочерей, почти однолеток Василисе, - стало-быть, и хозяйка и мать опытная. Купец женился на вдовушке, но обманулся и не нашел в ней доброй матери для своей Василисы. Василиса была первая на все село красавица; мачеха и сестры завидовали ее красоте, мучили ее всевозможными работами, чтоб она от трудов похудела, а от ветру и солнца почернела, - совсем житья не было!
Василиса все переносила безропотно и с каждым днем все хорошела и полнела, а между тем мачеха с дочками своими худела и дурнела от злости, несмотря на то, что они всегда сидели сложа руки, как барыни. Как же это так делалось? Василисе помогала ее куколка. Без этого где бы девочке сладить со всею работою! Зато Василиса сама, бывало, не съест, а уж куколке оставит самый лакомый кусочек, и вечером, как все улягутся, она запрется в чуланчике, где жила, и потчевает ее, приговаривая:
- На, куколка, покушай, моего горя послушай! Живу я в доме у батюшки - не вижу себе никакой радости. Злая мачеха гонит меня с белого света. Научи ты меня, как мне быть и жить и что делать?
Куколка покушает, да потом и дает ей советы и утешает в горе, а наутро всякую работу справляет за Василису; та только отдыхает в холодочке да рвет цветочки, а у нее уж и гряды выполоты, и капуста полита, и вода наношена, и печь вытоплена. Куколка еще укажет Василисе и травку от загару. Хорошо было жить ей с куколкой.
Прошло несколько лет. Василиса выросла и стала невестой. Все женихи в городе присватываются к Василисе, на мачехиных дочерей никто и не посмотрит. Мачеха злится пуще прежнего и всем женихам отвечает: "Не выдам меньшой прежде старших!" - а проводя женихов, побоями вымещает зло на Василисе.
Вот однажды купцу понадобилось уехать из дому на долгое время по торговым делам. Мачеха и перешла на житье в другой дом, а возле этого дома был дремучий лес, а в лесу на поляне стояла избушка, а в избушке жила Баба-яга. Никого она к себе не подпускала и ела людей, как цыплят. Перебравшись на новоселье, купчиха то и дело посылала за чем-нибудь в лес ненавистную ей Василису, но эта завсегда возвращалась домой благополучно: куколка указывала ей дорогу и не подпускала к избушке Бабы-яги.
Пришла осень. Мачеха раздала всем трем девушкам вечерние работы: одну заставила кружева плести, другую чулки вязать, а Василису прясть, и всем по урокам. Погасила огонь во всем доме, оставила только одну свечку там, где работали девушки, а сама легла спать. Девушки работали. Вот нагорело на свечке. Одна из мачехиных дочерей взяла щипцы, чтоб поправить светильню, да вместо того, по приказу матери, как будто нечаянно, и потушила свечку.
- Что теперь нам делать?-говорили девушки. -Огня нет в целом доме, а уроки наши не кончены. Надо сбегать за огнем к Бабе-яге!
- Мне от булавок светло! - сказала та, что плела кружево. - Я не пойду!
- И я не пойду,- сказала та, что вязала чулок, - мне от спиц светло!
- Тебе за огнем идти, - закричали обе,- ступай к Бабе-яге! - и вытолкали Василису из горницы.
Василиса пошла в свой чуланчик, поставила перед куклою приготовленный ужин и сказала:
- На, куколка, покушай да моего горя послушай: меня посылают за огнем к Бабе-яге. Баба-яга съест меня!
Куколка поела, и глаза ее заблестели, как две свечки.
- Не бойся, Василисушка! - сказала она.
- Ступай, куда посылают, только меня держи всегда при себе. При мне ничего не станется с тобой у Бабы-яги.
Василиса собралась, положила куколку свою в карман и, перекрестившись, пошла в дремучий лес. Идет она и дрожит. Вдруг скачет мимо нее всадник: сам белый, одет в белом, конь под ним белый и сбруя на коне белая, - на дворе стало рассветать.
Идет она дальше, как скачет другой всадник: сам красный, одет в красном и на красном коне,- стало всходить солнце.
Василиса прошла всю ночь и весь день, только к следующему вечеру вышла на полянку, где стояла избушка Бабы-яги. Забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами. Вместо верей (столбов) у ворот -ноги человечьи, вместо запоров - руки, вместо замка - рот с острыми зубами. Василиса обомлела от ужаса, стала как вкопанная. Вдруг едет опять всадник: сам черный, одет во всем черном и на черном коне. Подскакал к воротам Бабы-яги и исчез, как сквозь землю провалился,- настала ночь. Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза, и на всей поляне стало светло, как середи дня. Василиса дрожала со страху, но, не зная куда бежать, оставалась на месте.
Скоро послышался в лесу страшный шум: деревья трещали, сухие листья хрустели, выехала из лесу Баба-яга - в ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает. Подъехала к воротам, остановилась и, обнюхав вокруг себя, закричала:
- фу, фу! Русским духом пахнет! Кто здесь?
Василиса подошла к старухе со страхом и, низко поклонясь, сказала:
- Это я, бабушка! Мачехины дочери прислали меня за огнем к тебе.
- Хорошо,- сказала Баба-яга,- знаю я их, поживи ты наперед да поработай у меня, тогда и дам тебе огня, а коли нет, так я тебя съем! - Потом обратилась к воротам и вскрикнула: - Эй, запоры мои крепкие, отомкнитесь, ворота мои широкие, отворитесь!
Ворота отворились, и Баба-яга въехала, посвистывая, за нею вошла Василиса, а потом опять все заперлось.
Войдя в горницу, Баба-яга растянулась и говорит Василисе:
- Подавай-ка сюда, что там есть в печи; я есть хочу.
Василиса зажгла лучину от тех черепов, что на заборе, и начала таскать из печки да подавать Бабе-яге кушанье, а кушанья настряпано было человек на десять. Из погреба принесла она квасу, меду, пива и вина. Все съела, все выпила старуха; Василисе оставила только щец немножко, краюшку хлеба да кусочек поросятины.
Стала Баба-яга спать ложиться и говорит:
- Когда завтра я уеду, ты смотри - двор вычисти, избу вымети, обед состряпай, белье приготовь да пойди в закром, возьми четверть пшеницы и очисть ее от чернушки. Да чтоб все было сделано, а не то - съем тебя!
После такого наказу Баба-яга захрапела, а Василиса поставила старухины объедки перед куклою, залилась слезами и говорила:
- На, куколка, покушай, моего горя послушай! Тяжелую дала мне Баба-яга работу и грозится съесть меня, коли всего не исполню. Помоги мне!
Кукла ответила:
- Не бойся, Василиса Прекрасная! Поужинай, помолися да спать ложися: утро мудреней вечера!
Ранешенько проснулась Василиса, а Баба-яга уже встала, выглянула в окно: у черепов глаза потухают. Вот мелькнул белый всадник - и совсем рассвело. Баба-яга вышла на двор, свистнула - перед ней явилась ступа с пестом и помелом. Промелькнул красный всадник - взошло солнце. Баба-яга села в ступу и выехала со двора, пестом погоняет, помелом след заметает. Осталась Василиса одна, осмотрела дом Бабы-яги, подивилась изобилью во всем и остановилась в раздумье: за какую работу ей прежде всего приняться. Глядит, а вся работа уже сделана; куколка выбирала из пшеницы последние зерна чернушки.
- Ах ты, избавительница моя! - сказала Василиса куколке. - Ты от беды меня спасла!
- Тебе осталось только обед состряпать,- отвечала куколка, влезая в карман Василисы, - состряпай с богом, да и отдыхай на здоровье!
К вечеру Василиса собрала на стол и ждет Бабу-ягу. Начало смеркаться, мелькнул за воротами черный всадник - и совсем стемнело, только светились глаза у черепов. Затрещали деревья, захрустели листья - едет Баба-яга. Василиса встретила ее.
- Все ли сделано? - спрашивает Баба-яга.
- Изволь посмотреть сама, бабушка! - молвила Василиса.
Баба-яга все осмотрела, подосадовала, что не за что рассердиться, и сказала:
- Ну, хорошо! - Потом крикнула: - Верные мои слуги, сердечные други, смелите мою пшеницу!
Явились три пары рук, схватили пшеницу и унесли вон из глаз. Баба-яга наелась, стала ложиться спать и опять дала приказ Василисе:
- Завтра сделай ты то же, что и нынче, да сверх того возьми из закрома мак да очисти его от земли по зернышку: вишь, кто-то по злобе земли в него намешал!
Сказала старуха, повернулась к стене и захрапела, а Василиса принялась кормить свою куколку. Куколка поела и сказала ей по-вчерашнему:
- Молись богу да ложись спать; утро вечера мудренее, все будет сделано, Василисушка!
Наутро Баба-яга опять уехала в ступе со двора, а Василиса с куколкой всю работу тотчас исправили. Старуха воротилась, оглядела все и крикнула:
- Верные мои слуги, сердечные други, выжмите из маку масло!
Явились три пары рук, схватили мак и унесли из глаз. Баба-яга села обедать; она ест, а Василиса стоит молча.
- Что ж ты ничего не говоришь со мною? - сказала Баба-яга. - Стоишь как немая!
- Не смела,- отвечала Василиса, - а если позволишь, то мне хотелось бы спросить тебя кой о чем.
- Спрашивай, только не всякий вопрос к добру ведет: много будешь знать - скоро состаришься!
- Я хочу спросить тебя, бабушка, только о том, что видела. Когда я шла к тебе, меня обогнал всадник на белом коне, сам белый и в белой одежде. Кто он такой?
- Это день мой ясный! - отвечала Баба-яга.
- Потом обогнал меня другой всадник на красном коне, сам красный и весь в красном одет. Это кто такой?
- Это мое солнышко красное! - отвечала Баба-яга.
- А что значит черный всадник, который обогнал меня у самых твоих ворот, бабушка?
- Это ночь моя темная - всё слуги мои верные! Василиса вспомнила о трех парах рук и молчала.
- Что ж ты еще не спрашиваешь? - молвила Баба-яга.
- Будет с меня и этого, сама ж ты, бабушка, сказала, что много узнаешь - состаришься!
- Хорошо, - сказала Баба-яга, - что ты спрашиваешь только о том, что видела за двором, а не во дворе! Я не люблю, чтоб у меня сор из избы выносили, и слишком любопытных ем! Теперь я тебя спрошу: как успеваешь ты исполнять работу, которую я задаю тебе?
- Мне помогает благословение моей матери, - отвечала Василиса.
- Так вот что! Убирайся же ты от меня, благословенная дочка! Не нужно мне благословенных!
Вытащила она Василису из горницы и вытолкала за ворота, сняла с забора один череп с горящими глазами и, наткнув на палку, отдала ей и сказала:
- Вот тебе огонь для мачехиных дочек, возьми его: они ведь за этим тебя сюда и прислали.
Бегом пустилась домой Василиса при свете черепа, который погас только с наступлением утра, и наконец, к вечеру другого дня добралась до своего дома. Подходя к воротам, она хотела было бросить череп. "Верно, дома, -думает себе,- уж больше в огне не нуждаются". Но вдруг послышался глухой голос из черепа:
- Не бросай меня, неси к мачехе!
Она взглянула на дом мачехи и, не видя ни в одном окне огонька, решилась идти туда с черепом. Впервые встретили ее ласково и рассказали, что с той поры, как она ушла, у них не было в доме огня. Сами высечь никак не могли, а который огонь приносили от соседей - тот погасал, как только входили с ним в горницу.
- Авось твой огонь будет держаться! - сказала мачеха.
Внесли череп в горницу, а глаза из черепа так и глядят на мачеху и ее дочерей, так и жгут! Те было прятаться, но куда ни бросятся - глаза всюду за ними так и следят. К утру совсем сожгло их в уголь, одной Василисы не тронуло.
Поутру Василиса зарыла череп в землю, заперла дом на замок, пошла в город и попросилась на житье к одной безродной старушке.


Последний из Духов
Дух приближался – безмолвно, медленно, сурово. И когда он был совсем близко, такой мрачной таинственностью повеяло от него на Скруджа, что тот упал перед ним на колени.
Черное, похожее на саван одеяние Призрака скрывало его голову, лицо, фигуру – видна была только одна простертая вперед рука. Не будь этой руки, Призрак слился бы с ночью и стал бы неразличим среди окружавшего его мрака.
Благоговейный трепет объял Скруджа, когда эта высокая величавая и таинственная фигура остановилась возле него. Призрак не двигался и не произносил ни слова, а Скрудж испытывал только ужас – больше ничего.
– Дух Будущих Святок, не ты ли почтил меня своим посещением? – спросил, наконец, Скрудж.
Дух ничего не ответил, но рука его указала куда-то вперед.
– Ты намерен открыть мне то, что еще не произошло, но должно произойти в будущем? – продолжал свои вопросы Скрудж. – Не так ли, Дух?
Складки одеяния, ниспадающего с головы Духа, слегка шевельнулись, словно Дух кивнул. Другого ответа Скрудж не получил.
Хотя общество привидений стало уже привычным для Скруджа, однако эта молчаливая фигура внушала ему такой ужас, что колени у него подгибались, и, собравшись следовать за Призраком, он почувствовал, что едва держится на ногах. Должно быть, Призрак заметил его состояние, ибо он приостановился на мгновение, как бы для того, чтобы дать ему возможность прийти в себя.
Но Скруджу от этой передышки стало только хуже. Необъяснимый ужас пронизывал все его существо при мысли о том, что под прикрытием этого черного, мрачного савана взор Призрака неотступно следит за ним, в то время как сам он, сколько бы ни напрягал зрение, не может разглядеть ничего, кроме этой мертвенно-бледной руки и огромной черной бесформенной массы.
– Дух Будущих Святок! – воскликнул Скрудж. – Я страшусь тебя. Ни один из являвшихся мне призраков не пугал меня так, как ты. Но я знаю, что ты хочешь мне добра, а я стремлюсь к добру и надеюсь стать отныне другим человеком и потому готов с сердцем, исполненным благодарности следовать за тобой. Разве ты не хочешь сказать мне что-нибудь?
Призрак ничего не ответил. Рука его по-прежнему была простерта вперед.
– Веди меня! – сказал Скрудж. – Веди! Ночь быстро близится к рассвету, и каждая минута для меня драгоценна – я знаю это. Веди же меня, Призрак!
Привидение двинулось вперед так же безмолвно, как и появилось. Скрудж последовал за ним в тени его одеяния, которое как бы поддерживало его над землей и увлекало за собой.
*
Он отпрянул в неизъяснимом страхе, ибо все изменилось вокруг и теперь он стоял у изголовья чьей-то кровати, едва не касаясь ее рукой. Стоял возле неприбранной кровати без полога, на которой под рваной простыней лежал кто-то, хотя и безгласный, но возвещавший о своей судьбе леденящим душу языком.
В комнате было темно, слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть, хотя Скрудж, повинуясь какому-то внутреннему побуждению, и озирался по сторонам, стараясь понять, где он находится. Только слабый луч света, проникавший откуда-то извне, падал прямо на кровать, где ограбленный, обездоленный, необмытый, неоплаканный, покинутый всеми – покоился мертвец.
Скрудж взглянул на Духа. Его неподвижная рука указывала на голову покойника. Простыня была так небрежно наброшена на труп, что Скруджу стоило чуть приподнять край – только пальцем пошевелить, – и он увидел бы лицо. Скрудж понимал это, жаждал это сделать, знал, как это легко, но был бессилен откинуть простыню – так же бессилен, как и освободиться от Призрака, стоящего за его спиной.
О Смерть, Смерть, холодная, жестокая, неумолимая Смерть! Воздвигни здесь свой престол и окружи его всеми ужасами, коими ты повелеваешь, ибо здесь твои владения! Но если этот человек был любим и почитаем при жизни, тогда над ним не властна твоя злая сила, и в глазах тех, кто любил его, тебе не удастся исказить ни единой черты его лица! Пусть рука его теперь тяжела и падает бессильно, пусть умолкло сердце и кровь остыла в жилах, – но эта рука была щедра, честна и надежна, это сердце было отважно, нежно и горячо, и в этих жилах текла кровь человека, а не зверя. Рази, Тень, рази! И ты увидишь, как добрые его деяния – семена жизни вечной – восстанут из отверстой раны и переживут того, кто их творил!
Кто произнес эти слова? Никто. Однако они явственно прозвучали в ушах Скруджа, когда он стоял перед покойником. И Скрудж подумал: если бы этот человек мог встать сейчас со своего ложа, что первое ожило бы в его душе? Алчность, жажда наживы, испепеляющие сердце заботы? Да, поистине славную кончину они ему уготовили!
Вот он лежит в темном пустом доме, и нет на всем свете человека – ни мужчины, ни женщины, ни ребенка – никого, кто мог бы сказать: «Этот человек был добр ко мне, и в память того, что как-то раз он сказал мне доброе слово, я теперь позабочусь о нем». Только кошка скребется за дверью, заслышав, как пищат под шестком крысы, пытаясь прогрызть себе лазейку. Что влечет этих тварей в убежище смерти, почему подняли они такую возню? Скрудж боялся об этом даже подумать.
– Дух! – сказал он. – Мне страшно. Верь мне – даже покинув это место, я все равно навсегда сохраню в памяти урок, который я здесь получил. Уйдем отсюда!
Но неподвижная рука по-прежнему указывала на изголовье кровати.
– Я понимаю тебя, – сказал Скрудж. – И я бы сделал это, если б мог. Но я не в силах, Дух. Не в силах!
И снова ему почудилось, что Призрак вперил в него взгляд...и рука Призрака все также указывала куда-то вдаль.

Скрудж снова присоединился к Призраку и, недоумевая – куда же он сам-то мог подеваться? – последовал за ним. Наконец они достигли какой-то чугунной ограды. Прежде чем ступить за эту ограду, Скрудж огляделся по сторонам.
Кладбище. Так вот где, должно быть, покоятся останки несчастного, чье имя предстоит ему, наконец, узнать. Нечего сказать, подходящее для него место упокоения! Тесное – могила к могиле, – сжатое со всех сторон домами, заросшее сорной травой – жирной, впитавшей в себя не жизненные соки, а трупную гниль. Славное местечко!
Призрак остановился среди могил и указал на одну из них. Скрудж, трепеща, шагнул к ней. Ничто не изменилось в обличье Призрака, но Скрудж с ужасом почувствовал, что какой-то новый смысл открывается ему в этой величавой фигуре.
– Прежде чем я ступлю последний шаг к этой могильной плите, на которую ты указуешь, – сказал Скрудж, – ответь мне на один вопрос, Дух. Предстали ли мне призраки того, что будет, или призраки того, что может быть?
Но Дух все также безмолвствовал, а рука его указывала на могилу, у которой он остановился.
– Жизненный путь человека, если неуклонно ему следовать, ведет к предопределенному концу, – произнес Скрудж. – Но если человек сойдет с этого пути, то и конец будет другим. Скажи, ведь так же может измениться и то, что ты показываешь мне сейчас?
Но Призрак по-прежнему был безмолвен и неподвижен.
Дрожь пробрала Скруджа с головы до пят. На коленях он подполз к могиле и, следуя взглядом за указующим перстом Призрака, прочел на заросшей травой каменной плите свое собственное имя: ЭБИНИЗЕР СКРУДЖ.
– Так это был я – тот, кого видели мы на смертном одре? – возопил он, стоя на коленях.
Рука Призрака указала на него и снова на могилу.
– Нет, нет, Дух! О нет!
Рука оставалась неподвижной.
– Дух! – вскричал Скрудж, цепляясь за его подол. – Выслушай меня! Я уже не тот человек, каким был. И я уже не буду таким, каким стал бы, не доведись мне встретиться с тобой. Зачем показываешь ты мне все это если нет для меня спасения!
В первый раз за все время рука Призрака чуть приметно дрогнула.
– Добрый Дух, – продолжал молить его Скрудж, распростершись перед ним на земле. – Ты жалеешь меня, самая твоя природа побуждает тебя к милосердию. Скажи же, что, изменив свою жизнь, я могу еще спастись от участи, которая мне уготована.
Благостная рука затрепетала.
– Я буду чтить рождество в сердце своем и хранить память о нем весь год. Я искуплю свое Прошлое Настоящим и Будущим, и воспоминание о трех Духах всегда будет живо во мне. Я не забуду их памятных уроков, не затворю своего сердца для них. О, скажи, что я могу стереть надпись с этой могильной плиты!
И Скрудж в беспредельной муке схватил руку Призрака. Призрак сделал попытку освободиться, но отчаяние придало Скруджу силы, и он крепко вцепился в руку. Все же Призрак оказался сильнее и оттолкнул Скруджа от себя.
Воздев руки в последней мольбе, Скрудж снова воззвал к Духу, чтобы он изменил его участь, и вдруг заметил, что в обличье Духа произошла перемена. Его капюшон и мантия сморщились, обвисли, весь он съежился и превратился в резную колонку кровати.


Вы никогда не слыхали о коте Джон Рида? Мне пришлось услышать о нем в северной провинции Англии. Слушайте же.
Джони Рид был могильщиком и жил с женой на краю маленького города в отдельном домике посреди пустырей и огородов. Джон и его жена Марта держали кота. Они обращались с ним хорошо и не замечали в нем ничего необыкновенного. Правда, он иногда проказничал, как все коты, да ведь у них такой нрав.
Кот Джон Рида был весь черный, с одной белой передней лапкой и казался добрым домашним зверьком. Кот жил у могильщика уже несколько лет, и вот случилось странное происшествие.
Однажды вечером Джон допоздна задержался на кладбище. В этот день ему велели приготовить могилу к следующему утру, и Рид очень торопился. Он заканчивал работу с фонарем, так как стемнело раньше, чем он успел все сделать. Окончив работу, Джон Рид отнес свои инструменты в сарай в углу кладбища, закрыл дверь на замок и быстро пошел домой, раздумывая, не легла ли спать его жена и не погасила ли она огонь в камине. Ему хотелось согреться, потому что стояла сырая ночь и дул пронизывающий, холодный ветер.
Не успел Джон отойти далеко от кладбища, как вдруг у края дороги, возле калитки заброшенного сада, он увидел какое-то темное пятно, а посреди этого пятна — огоньки. Одни из них двигались, поднимались и опускались, другие светились на одном месте, точно окошки в крошечных зданиях. Джон был не из пугливых. Благодаря своему ремеслу он привык не бояться таких вещей, которые другим кажутся страшными.
Что бы это могло быть? — подумал Джон Рид. — Я никогда не видывал ничего подобного.
И он пошел к калитке заброшенного сада. Чем ближе подходил он к ней, тем чернее казалось пятно и тем ярче горели маленькие огоньки.
Подойдя совсем близко к саду, Джон увидел, что темное пятно было совсем не пятно, а девять черных котов. Одни из них сидели спокойно, другие же танцевали вокруг своих товарищей, и у всех глаза горели, как яркие свечки.
Джони хотел разогнать их и закричал:
— Брысь, брысь, брысь!
Но ни один из котов не ушел.
— Погодите, вот я вас, противные животные! — сказал Джон и принялся искать камень, чтобы бросить им в котов, но было так темно, что он не нашел ни одного валуна.
Рид с досадой махнул рукой и собрался уже идти дальше, но в эту минуту чей-то голос позвал его:
— Джон Рид!
— Ну кто там меня зовет? — спросил Джон.
— Джон Рид, — повторил голос.
— Я здесь, — сказал Джони. — Я здесь. Кому я понадобился? Рид огляделся, но никого не увидел.
— Может быть, кто-нибудь из вас звал меня? — в шутку спросил он котов.
— Да, конечно, — сказал один из них внятным человеческим голосом. — По поручению остальных моих товарищей тебя звал я.
Конечно, вы поймете, как изумился Джон. Ведь ему никогда не случалось слышать, чтобы коты говорили, как люди, и он решительно не понимал, что все это значит. Подумав немного, Джон мысленно сказал себе, что вежливость никогда не помешает, и снял перед котом шляпу.
— Чем могу служить вам, сэр? — спросил он. — Я к вашим услугам.
— О, я потребую от тебя немногого, — ответил кот. — Но ты поступишь умно, если исполнишь мою просьбу. Передай Дену Ратклифу, что Пегги Пойзен умерла. Сами мы не можем подойти к тому месту, где он живет, и поручаем это тебе.
— Хорошо, сэр, — сказал Джон, в то же время спрашивая себя, как он исполнит поручение черного кота. Дело в том, что он не знал ни Дена Ратклифа, ни Пегги Пойзен и понятия не имел, где Ден может жить. В довершении всего коты убежали и скрылись в темноте.
Весь остаток дороги Джон бежал во весь дух. Задыхаясь, переступил он порог своего дома. Ему было жарко и от страха, и от того, что пришлось бежать довольно долго.
— Марта, кто такой Ден Ратклиф? — спросил он жену, даже не поздоровавшись с нею.
— Ден Ратклиф? — переспросила она. — Я его не знаю и никогда не слыхала в окрестностях этих имени и фамилии.
— Я тоже не знаю, — сказал Джон, — а между тем мне во что бы то ни стало нужно отыскать его.
И Рид стал рассказывать Марте, как он встретил котов, как они остановили его и дали ему поручение.
В это время черный кот Джони спокойно сидел напротив камина и, казалось, сладко дремал, но когда Джон сказал жене, какое поручение дали ему коты, кот Рида вскочил, громко фыркнул, посмотрел своему хозяину прямо в глаза, открыл рот и закричал человеческим голосом:
— Как? Пегги Пойзен умерла? Какое несчастье! Вероятно, ее убили, и я должен разобрать это дело. Я не могу остаться у тебя, прощай!
С этими словами кот выскочил из дверей и исчез в темноте. Больше он не вернулся в дом своих хозяев.
— А могильщик отыскал Дена Ратклифа? — спросил я у старика, который рассказал мне эту историю.
— Нет, не нашел, — ответил мне рассказчик. — Он искал его повсюду, но никто не мог сказать ему ничего о Дене Ратклифе. Это беспокоило Джон. Он боялся, что с ним случится что-нибудь недоброе, если он не исполнит поручение котов. Но все шло хорошо: Джон и его жена были здоровы, от места ему не отказали, а однажды под вечер он возле своего порога нашел кошелек из черного бархата, в котором лежало несколько крупных золотых монет. Джон отнес его судье. Тот вывесил объявление о находке, но владелец кошелька не нашелся, и судья сказал, что могильщик может оставить деньги у себя. Тут Рид все понял. Он сообразил, что его кот и назывался Деном Ратклифом, что Пегги Пойзен была его родственницей или приятельницей и что черный кошелек принесли ему коты в благодарность за исполненное поручение.
По всей вероятности, под видом Дена Ратклифа и девяти котов скрывались волшебники или люди, превращенные в зверей и имевшие возможность говорить только в определенные дни или часы ночи.



В одном селе жил когда-то очень хитрый и умный дед. Звали его Яагуп. Когда Яагупу исполнилось сто лет, пришла за ним Смерть. Пришла, значит, за ним — вошла во двор, постучала в окошко и позвала громким голосом:- Яагуп,эй, Яагуп, ты меня слышишь?Яагуп сильно испугался, но виду не подал и ответил:— Слышу, слышу тетенька Смерть. Носишься-носишься тут как овод... Разве за тобой кто-то гонится?— Твое время пришло, давай, собирайся! — сказала Смерть.А Яагуп был еще крепким и здоровым стариком. и ему было жаль расставаться с жизнью. Потому он попытался спорить:— Нет, тетенька Смерть, мое время совсем не пришло. Рановато мне собираться, рановато!— Не говори глупостей, какое там рановато и твоя старуха отжили на свете за нескольких людей. Таким жадным тоже нельзя быть! — возразила Смерть.Когда Яагуп понял, что спором тут не поможешь, он решился на хитрость. Пригласил Смерть в дом, усадил ее на стул, спросил, как поживает ее семья, предложил из своего кисета табаку. И наконец униженно взмолился, чтобы Смерть дала ему время хотя бы поставить пиво, чтобы люди могли угоститься, когда будут справлять по нем поминки.Сначала Смерть возражала, а потом махнула рукой, улыбнулась и согласилась:— Ну, так и быть, раз тебе хочется, чтобы после твоих похорон соседи напились твоим пивом! Только поторапливайся, чтобы мне из-за тебя неприятностей не было.— Да что ты! Знаешь пословицу: бери быка за рога, а мужика лови на слове, раз я обещал, то уж не подведу тебя,— засмеялся Яагуп.— У меня солод с Иванова дня остался, так что завтра к утру пиво будет обязательно готово.И Яагуп действительно к утру наварил пива, да такого, какого не приходилось пробовать даже тем соседям, что в городах побывали.Только наступил вечер, Смерть вновь явилась под окно и, как и в прошлый раз, позвала:— Яагуп, эй, Яагуп, ты меня слышишь?— Слышу, тетенька Смерть, почему бы не слышать, ведь не глухой же я! — ответил Яагуп.— Значит, ты уже прибыла?— Прибыла, прибыла. Только вот готово ли твое пиво, если готово, то мы сразу отправимся.- Пиво-то готово. Только ты зайди в дом, подожди, пока я новые лапти надену, ведь путь-то у нас не к соседу на беседу.- Путь не малый, что правда, то правда - согласилась Смерть и вошла в дом.- Посиди, отдохни,— сказал Яагуп.—И может быть, согласишься отведать моего ячменного пивца?- Что же, это можно! От суеты да спешки в горле пересохло! - охотно согласилась Смерть, уселась за стол и одним духом выпила целую кружку Но этого ей показалось мало и до смерти усталая Смерть попросила добавки. Она осушила вторую кружку, потом третью – было жарко, и Смерти приятно было освежиться.Так, с удовольствием попивая крепкое пиво старого Яаагупа, Смерть скоро совсем опьянела и хохотала так, что стены дрожали, стучала кулаком по стулу, распевала песни и наконец позвала Яаагупову старуху плясать. Когда она совсем опьянела, Яаагуп поставил на стол еще одну большую кружку пива, угостил Смерть соленой салакой и попросил, чтобы Смерть еще хоть немножко пожить. Смерть была в очень веселом настроенииОна притопнула костлявой ногой, и наслаждаясь своей властью, сказала: - Знай себе клянчишь. Ну, скажи-ка братец, откровенно - сколько бы ты хотел еще пожить? - Ну, немного, я бы был рад, если мы со старухой пожили еще хотя бы годков сто, - ответил Яаагуп.— Ладно! Вот моя рука, дружище Яагуп!— Будь здорова и большое спасибо, тетушка Смерть!Смерть пировала у Яагупа до восхода солнца, потом тут же, за столом, немного вздремнула и, наконец, горланя песню, отправилась своей дорогой. А хитрый Старый Яагуп со своей старухой жил да поживал и не боялся ни болезней, ни неожиданных бед. Он был твердо уверен, что договор заключен крепко-накрепко.Но вот минуло еще почти сто лет, и Яагуп опять стал опасаться, что Смерть вскоре снова постучит к нему в окошко! Он не находил покоя и в великом смятении пошел к мудрецу посоветоваться.Мудрец внимательно выслушал старого Яагупа, но отнесся к его рассказу недоверчиво.— Выходит, значит, что вам со старухой по двести лет?— Совершенно верно, нам по двести лет,— ответил Яагуп. Мудрец подумал-подумал, нахмурился, почесал в затылке и, наконец, сказал:— Не бойся, хитрец, раз уж ты сумел уговорить Смерть сам, без посторонней помощи, то уж теперь-то мы вдвоем обязательно придумаем, как помочь беде. Отправляйся спокойно домой и закажи у кузнеца самый прочный железный стул. Когда придет день смерти, обкури стул полынным дымом и натри его корнем лапчатки, растопи печку и поставь стул так, чтобы на него светил огонь из печи.Потом пригласи Смерть погреться у очага —она ведь тощая, постоянно зябнет... тогда и посмотрим что из этого выйдет. Яагуп поблагодарил мудреца и сделал все, как тот велел: заказал у кузнеца железный стул, обкурил его полынным дымом, натер корнем лапчатки, затопил печку и подвинул стул к печной дверке. Потом выглянул в окно, посмотрел на дорогу и увидел, что Смерть уже шагает с горы.Смерть вошла во двор, постучала посохом вокно и позвала:— Яагуп, эй, Яагуп! Ты меня слышишь?— Слышу, тетушка Смерть, слышу. У меня на то и уши, чтобы слушать! — ответил Яагуп.— Ну-ка, потарапливайся, да поживее, и давай-ка побыстрее отправимся в дорогу,— ведь и эти сто лет миновали!— Да, миновали, нечистая сила, или как тебя величать! — кивнул Яагуп.— Присядь-ка, отдохни маленько, погрейся у печки, а я пока саваннадену.Уставшая с дороги Смерть охотно согласилась, уселась на стул к печке, а Яагуп тем временем отправился в каморку надевать саван. Вскоре он вернулся в комнату и сказал:— Ну, тетушка Смерть, теперь пошли!— Прекрасно, друг Яагуп, пошли! — воскликнула Смерть и хотела встать со стула.Но не тут-то было! Хочет она встать, но ничего из этого не выходит: ноги словно приросли к земле, спинка стула обхватила, словно клещами.Попыталась Смерть встать, еще раз попыталась — никакого толку. И, наконец, взмолилась:что это за шутки, Яагуп! У тебя в бороде седина, а ведешь себя как мальчишка! Будь добр, освободи меня!_ А чем ты, тетушка, меня отблагодаришь, если я тебя вызволю из беды? — спросил Яагуп, раскуривая трубку и улыбаясь.— Получайте еще по пять лет жизни — и ты и твоя старуха! — предложила Смерть.— Не хочу, этого нам мало,— ответил Яагуп.— Ну, тогда по десять! — предложила Смерть.— Все равно мало,— ответил Яагуп.— Бери по двадцать! — предложила Смерть.— Ну какая разница — пять или двадцать! Эти годы пролетят, как птицы,— ответил Яагуп. И торговался до тех пор, пока Смерть не пообещала еще по сто лет жизни. Только после этого старик отправился к мудрецу, привел его к себе и попроси - отпустить Смерть.Смерть ужасно рассердилась за то, что ее так провели, плюнула и пошла своей дорогой. Только в воротах она обернулась, погрозила костлявым пальцем и сказала:— Плут, старый Яагуп, большой плут! Разве можно так подводить друзей! Погоди-погоди, уж ты, плут, меня больше не проведешь, когда я через сто лет за тобой явлюсь.Хитрый старый Яагуп и его старуха прожили без всяких забот еще сто лет. Вокруг них рождались, вырастали, старели и умирали люди, а они все жили и жили, не боясь ни болезней, ни бедКогда же миновали и эти сто лет, Яагуп почувствовал себя настолько уставшим от долгой жизни, что сказал своей старухе:— Ладно, теперь достаточно и мне да и тебе!— Достаточно, Яагуп, достаточно! — согласилась старуха.И когда Смерть в третий раз пришла к ним, они встретили ее у ворот и поздоровались с гостьей за руку.И Яагуп сказал:— Ну, пошли, пора в дальнюю дорогу! Ты не сердись, дружище Смерть, что я тебя столько раз подводил, но ведь жить и трудиться на земле так хорошо.— Ну что ты, Яагуп, с чего бы мне на тебя сердиться! И я кое-что вижу и понимаю... И откуда взяться шутке, если мы сами не пошутим! — дружелюбно заявила Смерть.И побрели три старых шутника по дороге, что вела на гору. Новые лапти Яагупа поблескивали в лучах вечернего солнца — ведь путь был не ближний, не в старых же лаптях отправляться в такой путь.