Дмитрий Карабельников, Еженедельник "Аргументы и Факты" № 15 09/04/2013
Как-то соседка-староверка рассказала мне, что в некоторых старообрядческих и православных деревнях Семёновского района сохранился...
Говорят, некоторые жители района делают так по сей день.
Похоронно-поминальные обряды и обычаи издавна занимали особое место в народной культуре всего мира. Прямой обязанностью родственников покойного было соблюдение ими всех традиций - считалось, что душа умершего может наказать живых, если что-то будет сделано не так.
Часть этапов похоронного обряда носит магическо-охранительный характер: занавешивание зеркал в доме, вынос умершего вперёд ногами, укладка на могильную насыпь небольшого валуна, бросание в могилку зёрен ржи, монет или горсти земли... Все эти действия не связаны с православными канонами напрямую, но их свято чтут, особенно на Нижегородчине, где когда-то проживало много старообрядцев.
Известно, что сразу после похорон следуют традиционные поминки, после которых присутствующие расходятся. Но не всегда... Я записал несколько рассказов очевидцев особого ритуала.
Жительница деревни Полом Фаина Тарасовна присутствовала при обряде в 1968 году, в ночь сразу после похорон своего отца:
- До сих пор в наших краях сидят родные на кладбище первые ночи после погребения. Ходят навестить по нескольку человек - одному или вдвоём жутко. Зимой костёр жгут прямо у могилки - так теплее становится душе.
Обычно на кладбище приходят около 22 часов и начинают неустанно молиться, особо усиленно - с полуночи до трёх часов, когда нечистая якобы в самом разгуле, читают поминальную 17-ю Кафизму.
Поскольку душа умершего ещё не привыкла к «иному миру» и ей страшно, несколько ночей оставлять её одну якобы нельзя. Говорят, некоторые селяне даже девять ночей кряду на могилку ходили - до девятого дня самое страшное время для души.
А уходить с кладбища, по словам Фаины Тарасовны, надо в три часа ночи, как пропоют петухи. Тогда нечистая сила отправляется восвояси.
Как говорит другая жительница Семёновского района Татьяна Колбасина, сидя ночью на могилке отца в 1982 году, она и её родные будто бы видели нечисть своими глазами:
- Змейку мы видели огненную - такая тоненькая и, как фарфор, блестела. Мама молилась, мы сидели. И вдруг смотрим, а она извивается и вверх из земли-то. Была-была и пропала…
Ночные бдения у могилы усопшего родственника в некоторых деревнях Семёновского района объясняются народными поверьями, имеющими глубокие языческие корни. Согласно собранному фольклорному материалу, в первые несколько суток покойник (по убеждению верующих) тоскует по оставленным им живым родственникам. Между ними сохраняется тесная связь, и умершие предки охраняют своих живых.
Удивительно, но любовь и почтительное отношение к покойнику у некоторых сельских староверов и православных нижегородского Заволжья органически уживается с паническим страхом перед ним же. Считается, что в обличии покойного в мир живых может являться нечистая сила. Именно поэтому обряд посещения и охраны могилы в первые ночи после похорон преследует цель обеспечить охрану души покойного от представляющей для него опасность нечистой силы, могущей повредить его загробному существованию.
Бытование обряда посещения и охраны могилы в первые ночи после похорон умершего, согласно рассказам деревенских жителей, есть в старообрядческих и православных деревнях Семёновского района - в Малом и Большом Зиновьеве, в Поломе, Елистратихе, Зарубине, Ключах, Фундрикове, а также в населённых пунктах Светловского сельсовета.
Ближайший аналог обычая посещения могилы ночью зарегистрирован у мордвы в конце XIX - начале XX века. Этот народ обращался за советом к умершим предкам. Чтобы задобрить их, мужчина-мордвин шёл ночью на кладбище, взяв с собой жертвенную трапезу - хлеб и соль. Придя на место, он ложился ничком на могилу ближайшего родственника мужского пола - отца или деда и старался заснуть, чтобы увидеть сон. Так он надеялся получить от предка совет, как поступить в той или иной ситуации.
Представления о покойниках как властителях над дождем
В соответствии с дохристианскими мифологическими представлениями, дожившими до нашего времени, власть над дождем и другими атмосферными явлениями принадлежит обитателям того света, загробного мира, умершим предкам, а среди них в первую очередь так называемым нечистым покойникам - висельникам и утопленникам, которые считаются хозяевами и предводителями ("пастухами") туч, а сами тучи представляются небесными стадами коров, быков, волов, иногда овец. Сербы для отгона градовых и грозовых туч обращаются к последнему в селе утопленнику или висельнику, называют его по имени и заклинают его отвести своих "говяд" от полей и угодьев, например: "О, Станко Петрович! Не иди так! Веди тучу в горы, в никуда!" (Западная Сербия) или: "Верни, Джордже, овец туда, не пускай их в наши поля, гони их в море!" (северо-восточная Босния). В Полесье, в районе Чернигова, к утопленникам обращаются во время засухи: идут в поле, зовут их по имени (Петр или Иван) и просят: "Дайте нам дождя".
В другом районе Полесья, на Гомельщине, чтобы вызвать дождь, женщины оплакивают мифического утопленника Макарку. Они идут к колодцу, берут в руки палку, сыплют в колодец освященный мак, мешают воду палками, колотят и болтают ее и при этом голосят, как по покойнику: "Макарко-сыночек, да вылезь из воды, разлей слезы по святой земле!" или "Макарко утопился, Макарко утопился!" - кричат во весь голос.
Обращение к настоящим или мифическим покойникам связано еще и с тем, что засуха в народных представлениях - это стихийное бедствие, посылаемое людям свыше в наказание за грехи, а один из самых тяжких грехов - это самоубийство и "осквернение земли", т. е. погребение самоубийц (утопленников и особенно висельников) в земле (более поздняя форма этого верования - недопустимость погребения таких покойников на кладбище, т. е. на освященной земле). В Полесье говорят: "Самоубийцу не хоронят на кладбище, а то будет засуха; его вывозят далеко от села, на границу, где сходятся земли одного села и другого" (черниг.). Отсюда проистекают такие способы магического прекращения засухи, т. е. вызывания дождя, как разрушение могилы самоубийцы, похороненного на кладбище, выбрасывание трупа в воду или более поздний ("ослабленный") вариант этого действия - разрушение, снятие креста с могилы (прежде кресты на таких могилах не ставились). В 1975 г. в Полесье был записан такой рассказ (приводится в русском переводе):
"Повесился на хате человек. И его похоронили на кладбище. Раньше таких не хоронили на кладбище - где повесится, там, на том месте, его и хоронят или закапывают на развилке дорог и забрасывают могилу ветками, хворостом. Каждый прохожий палочку бросит. А теперь уже трех висельников положили на кладбище, и вот уже три месяца засуха, никакого дождя. Пошли люди вырывать этот крест (с могилы висельника). Тянули, тянули, не могли вытянуть, так как родственники сделали под крестом такое укрепление (поперечку). Тогда люди пошли в колхоз и попросили трактор, и трактором вырвали этот крест. Вырвали, и пошел дождь, пошел, пошел и уже идет третий месяц" (Стодоличи Лельчицкого р-на Гомел. обл.).
В другом селе рассказывали, что во время засухи тайно собирались женщины, шли на кладбище и искали там свежий (недавно поставленный) крест, вырывали его и выносили с кладбища. Через три дня обязательно шел дождь. Очень близкий к этому обычай известен в Сербии: "Берут крест с какой-нибудь неизвестной могилы и вечером относят его в ближнюю реку или ручей и здесь его вбивают, чтобы он стоял, пока вода сама его не снесет. Когда вбивают крест, трижды говорят: "Крест в воду, а дождь на поле! С неведомой могилы крест, с неведомой горы дождь!" (Восточная Сербия, Болевац). Болгары в Добрудже в случае засухи топили в воде светицу - деревянный надгробный памятник.
Физическое разрушение могилы нечистого покойника могло заменяться в ритуале вызывания дождя поливанием могилы водой, в чем можно видеть символическое предание воде нечистого покойника. Поливание могилы, прежде всего могилы утопленника, было весьма распространенным обычаем в Полесье:
"Вынимали крест и лили туда воду, чтобы вода дошла до покойника, и тогда пойдет дождь (черниг.); когда была сушь, селяне пошли на кладбище, разрыли могилу хлопца, который утопился, даже крышку гроба подняли и налили воды (черниг.); девять женщин брали воду, решето, шли на могилу висельника, поливали ее через решето водой, взятой из "святой" криницы; при этом они молились и просили: "Мы вам дали воды, дайте нам дождя!" (Житом.).
Более сильным актом, имеющим тот же смысл, является разрывание могилы и бросание в воду трупа. "В окрестностях Алексинца (Восточная Сербия), когда нет дождя, выкапывают утопленника, который утонул в этом году, и бросают его в реку, веря, что дождь после этого пойдет". Подобные действия практиковались и в Полесье. Они понимались не только как магическое средство провоцирования небесной влаги (дождя) путем операций с земной водой (поливание водой, бросание в воду и т. п.), но и как способ "искупления" вины, состоявшей в нарушении запрета погребать в земле нечистого покойника.
(По статье С. М. Толстой "Дождь в фольклорной картине мира")
В славянской народной традиции смерть и загробная жизнь тесно связаны с представлением о переходе из "белого света", "божьего света", из мира солнечного света в мир мрака и тьмы вековечной. По этой причине во многих славянских зонах, особенно у южных и восточных славян, строго соблюдался обряд зажигания свечи в предсмертный час, когда умирающий "испускает дух". Свеча обычно дается в руку лежащего на смертном одре, чтобы покойнику затем был освещен путь в царство мертвых и тьмы. Известный сербский этнолог С. Зечевич применительно к традиции в северо-восточной Сербии писал: "Как и во всех наших краях, здесь также было очень распространено верование, что смертнику в момент его расставания с душой нужно зажечь свечу. Считалось, что если это не было бы сделано, совершился бы великий грех. Верили, что в таком случае покойник на том свете был бы в вечной темноте. Он бы все слышал, но ничего бы не мог видеть. Это было бы плохо и для живых, ибо принесло бы им большие беды. Если все-таки случалось, что свечу в смертный час не зажигали, то тогда позже всеми силами старались "послать" покойнику смертную свечу. При этом три человека или семь человек соблюдали особый длительный и строгий пост, чтобы покойника "вывести на свет".
Славянские народные верования о необходимости света для покойника, отправляющегося на тот свет, дополняются представлениями, что и после пути в загробный мир покойнику нужны зрячие глаза и об этом могут побеспокоиться его близкие, остающиеся на этом, белом свете. Едва ли не первым свидетельством о том, что русские заботились о зрении покойников, чтобы у них были "чистые глаза", было сообщение А. С. Пушкина, переданное им устно его цензору и собирателю русского фольклора И. М. Снегиреву во время свидания с ним 26 сентября 1826 г. А. С. Пушкин рассказывал, "что есть в некоторых местах обычай троицкими цветами обметать гробы родителей, чтобы прочистить им глаза". Почти четверть века спустя этот факт подтвердил И. П. Сахаров, сообщив, что в Тульской и Псковской губ. "старики и старушки после вечерни выходят на кладбища обметать троицкими цветами могилы родителей" и что "этот обряд называется "глаза у родителей прочищать". На юго-западе тех же псковских краев, в Себежском у. бывшей Витебской губ., в 80-е годы XIX в. был записан обряд "опахивания могил" на Троицу, имеющий, однако, иную мотивацию. Обряд этот производился так: каждый прибывший на кладбище отламывал березовую ветку и отдавал ее старшему родственнику, причем каждый читал, какие знает, молитвы о даровании умершим вечного покоя и царствия небесного. Народ полагал, что костям покойников точно так же приятно от опахивания, как живым от бани, и что родственник, не доставивший этого удовольствия своим "дзядам" по лености или небрежности, может быть наказан ими ломотою в костях.
Мотив засорения глаз родителей у восточных славян нередко выступает в связи с прядением и табуированием этого действия в дни поминовения усопших и в пятницу. Так, в Нижнедевицком у. Воронежской губ. считали "большим грехом мыкать мычки и прясть пряжу в пятницу из уважения к усопшим родителям, чтобы не засорить им глаза кострикою". В той же губернии говорили, что "кто прядет в пятницу, у того на том свете будут слепы отец с матерью". В Обоянском у. Курской губ. налагалось табу на шитье в поминальные дни, ибо считалось, что "кто шьет в эти дни, тот колет родителям (покойникам) глаза".
С интересующей нас темой связан и белый траур, который еще встречается в реликтовом виде в отдельных славянских зонах, а в прошлом был распространен значительно шире и, судя по всему, архаичнее черного траура. В восточной Сербии, в районе Враня, считают, что после смерти ребенка в возрасте до одного года его мать не должна носить черного платка и черной одежды, а должна только повязывать голову белым платком, чтобы "ребенок видел на том свете и чтобы у него не было темно в глазах". У сербов в с. Свинице, что в Румынии, в районе дунайских Железных Ворот, черный траур не носят, потому что от него "покойник ничего не видит на том свете". Этому поверью соответствует севернорусский обычай, замеченный Н. Брагиной в 1978 г., "обряжать покойника во все светлое, чтобы жизнь (загробная) светлая была, а темное покроешь, так темной и будет". У румынских сербов в Свинице исполняется "коло за мртве" ("танец для мертвых"), которым прекращается траур по покойнику, обычно по большим праздникам: на Русалье (Троицу), Великден (Пасху) и др. Коло ведется через то место, где лежит платок с деньгами, на него и следует наступать танцующим. Если бы прекращающие траур не наступали на платок, они бы, по представлению сербов-свиничан, танцуя, всегда топтали глаза покойника.
В итоге этого раздела следует сказать, что тема зрения и глаз покойников непосредственно связана с темой видения и невидения иного мира, видения и невидения представителей этого мира, представителей сверхъестественной силы живыми людьми и покойниками, живыми людьми и живущими рядом с ними домовыми, русалками, лешими, водяными и прочими "нечистиками".
Согласно славянским народным воззрениям, лишь немногие из живых людей обладают даром видения как бы невидимого мира. Это люди особой праведности. Они видят потому, что приближаются духом своим к существам как бы "бестелесным" и общаются с ними. В Полесье, в с. Тхорин, что неподалеку от г. Словечно, С. М. Толстой и мне старухи рассказывали, как в поминальные дни некоторые видят вереницу покойников-родителей, спускающихся с зажженными свечками в руках по склону холма с погоста (кладбища) в село, свои дома, "на вечерю".
Южнославянские этнографические материалы богаты записями о предосторожностях, которые следует соблюдать, чтобы не натолкнуться, не наступить на родителей. Так, в юго-восточной Сербии существует представление о мифологических "андрах" или "андриштах", которые невидимы. Но их можно услышать или приметить их следы. Они подобны ветру - пляшут, ведут ночной хоровод (коло) на определенных местах, где нет травы, а растут только грибы. Эти места называются "игришта" или "калишта". По ним опасно ходить, так как люди или скот могут наступить и придавить андриных детишек, они их не видят. По этой причине вечером, проходя мимо сомнительных мест, следует говорить: "Убегайте, глазастые, чтобы прошли слепые!" В этом заклинании глазастыми называются "андры" и им подобные существа, а слепыми - люди.
Есть основания предполагать, что, по славянским народным представлениям, подобное особое зрение имеют и покойники "родители", о которых следует заботиться (в том числе и об их зрении) и по сравнению с которыми живущие на "этом" свете в определенном отношении слепы.
(По книге Н. И. Толстого "Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике")
Западно-украинский похоронный обряд интересен весьма специфическими играми при покойнике, которые приурочены к первой или второй ночи после кончины, реже - после погребения, когда родственники и соседи устраивают посиделки в доме, где лежит покойник. Игры происходят обычно после чтения Псалтыри, реже - в промежутках между чтениями. Как один из основных типов таких игр выделяются игры, основой которых служит символическое "бужение", "оживление". Посиделки при покойнике имеют общее название "свîчіні", а также могут называться по одной из игр - "лопатки", "прiвiлье" и др. Игры при покойнике отличаются гипертрофированным весельем, носят продуцирующий характер и призваны "восстановить" жизнь в доме, преодолеть смерть и служат также профилактическим средством, предохраняющим от возврата смерти в этот дом. Обычно в играх принимают участие односельчане покойного независимо от пола и возраста; реже - только парни и девушки. Члены семьи покойного в играх участия не принимают, но воспринимают их как необходимую и естественную часть похоронного обряда. Как правило, играют в той же комнате, где лежит покойник, но если в комнате мало места, переходят в сени, во двор или в другую избу. Иногда считается, что игры нельзя устраивать в той комнате, где находится усопший.
Игры, направленные на "оживление" покойника, часто носят кощунственный характер: умершего тянут за ноги, приглашая подняться, хватают за волосы и просят догадаться, кто это сделал, щекочут в носу соломинкой или веткой, чтобы заставить рассмеяться. Во время исполнения погребальных песен или чтения Псалтыри покойника сажают на скамью, привязывают веревки к рукам и ногам, дергают за них и кричат: "Он встает!" (гуцул.).
Учитель О. Яворский так описывает увиденное в округе Ясли в Галиции: вечером собирается молодежь и устраивает с покойником устрашающие варварские забавы. Все это происходит на глазах семьи, которая не протестует, так как не может пойти против обычая. Однако с некоторых пор эта традиция начинает исчезать. В Закарпатье эти игры также отмирают, хотя все еще встречаются в отдельных местностях. Одна девушка из села Вышня Колочава рассказывала, как в ее деревне во время свîчіні «к руке покойного привязывают веревку, и, пока читается Псалтырь, молодые парни дергают за нее. Умерший шевелит рукой. Тогда все пугаются». В Прислопе с покойником так играют редко, поскольку забавляться с покойным подобным образом (фіглеваті) недостойно.
З. Кузеля упоминает в своей работе следующий факт:
«В 1903 году священник И. Строцкий из Синевидска рассказал мне, как в Вышнем Синевидске пять лет назад умерли мать и ее дочь, и он, ожидая у хаты выноса тела, заметил, что его почему-то долго не выносят и что-то делают в хате. Заинтригованный этим священник спросил у провизора, что там такое происходит, и узнал, что там делали „бабські забобоны“ [женские суеверные обычаи] и, между прочим, подвесили женщину вверх ногами. По мнению профессора Кайндля, это могло иметь некий медицинский смысл».
В чешской газете «Podkarpatské Hlasy», выпускаемой в Ужгороде, в номере от 8 июля 1926 года был обнаружен рассказ о случае, имевшем место недалеко от Чопа во время свîчіні: «Молодые люди в течение всей церемонии забавлялись, танцевали, играли в жмурки, старики вспоминали пролетевшие годы, время от времени добросовестно промачивая себе горло хорошими глотками паленки, местной водки. Во всем этом содоме покойник сидел на лавке, опершись спиной о стену. Временами в помещении царил такой кавардак, что тело умершего падало на пол, и никто при этом не возмущался». А вот из другой газеты («Národní Listy», Прага, 25 апреля 1926 года, Savinov S. Obraž života přitisanských Rusinu, obec Pudplěsa, okres Terešva, Zupa Marmaroška) описание еще одной игры, в которой «участвует» труп: «Обряды, сопровождающие смерть и погребение, в значительной мере потеряли на сегодня свою красочность. Иногда, правда, покойника сажают на скамью (на стол, если речь идет о ребенке), затем начинают играть в карты, пить пиво, привязывают ему веревку к ноге или руке, дергают за нее и кричат: „Он встает, он встает!“ Одновременно поют погребальные песни. Этот обряд в Пудплеше уже не встречается, однако он еще сохранился недалеко от него у гуцулов».
(По материалам Е. Е. Левкиевской и П. Г. Богатырева)
Противоречивое отношение к смерти в славянской традиции: боязнь и почитание покойников
Очень часто в материалах, касающихся славянских погребальных обычаев и ритуалов можно встретить интересные противоречия в отношении к смерти носителей традиции. К числу таких противоречий можно отнести, в частности, антиномию отношения к умершим (почитание и страх перед ними, их призывание и «оттакливание»).
Приход умерших к живым родственникам в течение сорока дней после смерти и в поминальные дни не только не считался опасным, но сопровождался соответствующими ритуалами, которые должны были обеспечить покойникам свободный доступ в дом (для чего в это время не запирались калитки и двери домов, хлевов и т. д.); для иномирных гостей готовился обед (ужин), ставился на столе прибор, вывешивалось полотенце для вытирания рук, топилась баня, стелилась постель и т. п., а с окончанием поминок совершался ритуал прощания и выпроваживания. С заботой о приходящих умерших кашубы связывали запрет выливать на двор или перед самыми дверями дома воду от обмывания покойника, потому что в противном случае «душа не могла бы навестить своих родных даже в ночь задушек, когда всем душам разрешается покидать назначенное им место отбывания земного скитания и посещать свои дома»; по вечерам старались осторожно выливать воду и выносить мусор, чтобы не задеть души, предупреждали их: «Отойдите!». В некоторых смоленских деревнях для умершего родственника вешали на дом или на калитку ленту – «чтобы примечал, куда ходить», заботились о том, чтобы оставить открытыми двери и зажженным свет, иначе «умершему долго дожидать придется под окошком, замерзнет».
Вместе с тем не будет преувеличением сказать, что большинство действий, совершаемых в рамках погребального обряда, и даже погребальный обряд в целом направлены на предотвращение посмертного хождения. На Смоленщине погребальный обряд называют «провод» и считают гарантией от возвращения покойника в мир живых: «Вот как помрёть день-два-три. Потом вязуть в церькву, проводять, чтоб вроде бы не ходил ба… Да, провод, провод. Чтоб вроде он не ходил, чтоб вроде он был на месте, там на могилочки. А то будет ходить, беспокоить, стучать… Проводён – он уже больше ходить ня будить». Обязательность неукоснительного соблюдения всех предписаний обряда часто мотивируется именно страхом перед неполным, неокончательным преодолением умершим границы жизни и смерти и его «хождением» по земле, среди живых. Так, у словенцев обычай закрывать или оборачивать к стене зеркало сразу после наступления смерти соблюдался для того, чтобы мертвый не приходил назад; необходимость обмывания умершего объяснялась тем, что в противном случае он стал бы «приходить домой умываться и домашние не знали бы от него покоя». То же представление известно и русским, ср. характерное свидетельство: «А не мыть покойника нельзя. Я раз сон видела: покойник необмытый скрюченный идет. «Ты куда?» - «В баню!»».
Распространенная практика шить смертную одежду «от себя» нередко трактуется как указание умершему пути «от дома» и как магический способ предотвратить его возвращение. Также считается обязательным соблюсти все высказанные покойником перед смертью пожелания относительно одежды, в которой его следует хоронить: по кашубским поверьям, нарушение воли умершего приведет к тому, что он «будет возвращаться из могилы и пугать тех, кто в этом повинен». Сербы верили, что если забыть какой-либо предмет из снаряжения умершего, то прежде чем его дополнительно положить в гроб, необходимо громко сказать: «Нельзя возвращаться!» В Заонежье, укладывая мертвое тело на лавку, следят, чтобы она пересекала наискосок хотя бы еще одну половицу – «чтобы покойник не возвращался». Аналогичный смысл придавался практически повсеместному обычаю выносить из дома гроб вперед ногами, «чтобы не нашел обратной дороги»; так же у поляков объясняется обычай стучать гробом о порог дома. Мытье пола после выноса гроба (обычно в направлении к двери) называлось на Русском Севере «замывать следы» и имело, по мнению Д. К. Зеленина, отнюдь не гигиеническое, а магическое значение: «Это действие затрудняет покойнику возвращение домой». В некоторых деревнях «при выносе гроба было принято плескать к дверям ведро воды, чтобы залить след покойнику»; на Вологодчине «замывали кости»: «полы мыли по всей избе, чтоб обратно ходу не было».
Даже церковному ритуалу (отпеванию, преданию земле) приписывалось значение превентивной защиты от возвращения: русские в Вятском крае считали, что «пока не отпоешь, ему там места не дадут. Он будет сниться и ходить», а кашубы и жители Кочевья верят, что во время отпевания ксендз сознательно опускает некоторые части псалмов ради того, чтобы умерший не встал». У русских на Смоленщине мерой, предупреждающей посмертное хождение, считается троекратное бросание земли на только что опущенный в могилу гроб всеми участниками похорон: «Как принясуть, как опустють в могилу, тады зямельку кидають на гроб, чтоб яму земля была лёгкая и ён не возвращался, не ходил». Аналогичные представления известны на Украине: «Чтобы покойник не приходил, надо кинуть в могилу на гроб три горсти земли и идти домой не оглядываясь, а дома трижды заглянуть в печь». Любопытную параллель к этим свидетельствам составляет моравское верование, согласно которому «против вампиров помогает троекратное бросание земли в могилу». На Украине до сих пор сохраняется «полуцерковный», по определению Д. К. Зеленина, совершенно неизвестный русским ритуал «печатания могилы», которому также придается защитный смысл: после того, как покойника опустят в могилу, священник под особые церковные песнопения делает железной лопатой знак креста над могилой, а потом крестообразным движением бросает на гроб землю. Украинцы считают погребение без такого «печатания» неполным; только запечатывание не дает покойнику выйти из могилы. Ср. также современное свидетельство: «Печатали гроб – брали землю из ямы, несли к попу, поп печатал, читал молитву. А потом эту землю закапывали в землю». На русском Севере, в Вологодской обл. известен специальный превентивный обряд «приземления покойника»: «Вот хоронют ковда, приземляют, чтоб не раздуло его. Раздует – лежать не будет, уйдет живых пугать. Лежит покойник – я приземляю, на етот (безымянный) пальчик наматваю проволочку три раза: «Этому пальцу имя нет – этому мужчине подъёма нет». А кончик проволочки в песочек. Он не встанёт».
(По статье С. М. Толстой "Мотив посмертного хождения в верованиях и ритуале")
Антропоморфные изображения умерших в контексте ритуальных практик
В современной севернорусской деревне похоронно-поминальная обрядность сохраняет неизменными элементы, известные по записям столетней и более давности. В их числе и некоторые вещественные атрибуты обряда - предметные проекции памяти об умерших.
Обратимся к фактам, свидетельствующим об изготовлении антропоморфного изображения умершего жителями Вологодской области. Описываемые события относятся к периоду 1910-1940 годов и свидетельствуют о существовании в локальной традиции фактов использования антропоморфных фигур в похоронно-поминальной обрядности.
В деревнях Заболотье и Кокшенская после похорон устанавливали куклу или чучело, изображавших умершего родственника. При изготовлении антропоморфной фигуры использовали одежду умершего. Заместитель покойного пребывал в красном углу избы до сорокового дня. Жительница д. Кокшенская А.П. Клементьева вспоминает о похоронах бабушки - Августы Павловны: "Ой, много, много было чудес! У нас, эво, умерла сноха-то, Тамарина-та мать, так ишшо Настасья Васильевна натокала: "Сделайтё, - говорит, - чучело. Сделайтё, в горницу поставьте. Вот из иё одежи. Иё одёжу-то наредите, и пускай она стоит". Аналогичный пример был записан в той же деревне: "Пришла соседка и говорит: "Паранья, Настасья-то умерла, надо из одёжи куклу сделать. И, потом, куклу, её надо посадить в сутний угол до сорокового дня. Тут она и должна быть. Как поминать станут ли, чего ли, дак унесут"".
Основой для изготовления куклы - скрутки, описываемой во втором примере, - служила свернутая рулоном исподка умершей женщины и ее головной платок. "А эта вот, - говорит Любовь Николаевна, - как обычная кукла. Только узла не завязываешь и лицо закрытое. Этот край выдернёшь туда. Она не живая ведь, поэтому и лицо закрыто, потому шчо не живая". Ритуальную принадлежность куклы выдает отсутствие узлов и необычный способ перевязывания платком, скрывающим кукольное лицо. Основа куклы - плотно свернутая рулоном женская рубашка из фабричной белой хлопчатобумажной ткани. Нательная одежда покойного, используемая в поминальных и окказиональных обрядах, приобретает особый семиотический статус. Туловище куклы обмотано красным головным платком из шерстяных нитей мануфактурного производства. Конструкция фиксируется шерстяным платком зеленого цвета, посредством которого формируется кукольная голова. Несмотря на непропорционально большую голову куклы, в целом она весьма гармонична и достоверно передает человеческий образ. Обретению пропорциональности человеческого тела способствует платок, покрывающий две трети ее поверхности. Его концы не завязываются, как при изготовлении обычной куклы такого типа, а протягиваются под края обмотки, лицо прикрывается одним из углов платка. Длина реконструированной куклы - 31,5 см, окружность - 30 см. Такая кукла могла свободно, не нарушая пространственной гармонии, поместиться в красном углу, рядом с образами. Такого рода фигуры-заместители можно противопоставить другому типу изображений, для которых характерны детализация и конкретика. Примером могут служить антропоморфные изображения на иконах и некоторые образцы резной деревянной скульптуры. Любопытно провести параллель с закрыванием лиц в похоронном обряде, а также с изображением покойника в святочном ряженье (закрывание лица платком, тряпками и т.д., ношение масок).
Изготовленная без узлов кукла со скрытым под углом платка лицом становится знаком принадлежности к миру предков. Именно эти черты отличают ее от обычной игровой куклы-скрутки, используемой в детских практиках. А. ван Геннеп, ссылаясь на наблюдения С.К. Патканова, приводит факт замещения куклы подушкой и нательным бельем покойного. В Никольском и Нюксенском районах Вологодской области одежду покойного, а именно нижнее белье, бережно сохраняют в доме, считая, что она обладает защитной силой - оберегает жилище и его обитателей. Ее хранят на чердаке - "шчобы ветром не унесло (крышу)". В хранении одежды покойного и изготовлении его антропоморфного изображения прослеживается связь с возрастом покойного: "С ребенка с какого ведь не будешь", - объясняет информант и тут же утверждает норму: "Со старика или старухи - с большой головы".
В Бокситогорском районе Ленинградской области к каменному кресту, стоящему неподалеку от нового кладбища в д. Чудцы (точнее - в ее части, называемой Горка), приносили одежду умерших детей: "...у кого умер младенец, приносили". Т.Б. Щепанская увидела этот крест в 2002 году, и, по ее свидетельству, рубашечки и чепчик, которые были надеты на крест, делали его похожим на младенца, казалось, будто ребенка забыли на улице. Сходные описания приводит и А.А. Панченко.
Использование одежды в качестве знака, замещающего покойного, отмечено и у народов коми. В Косинском районе Коми-Пермяцкого автономного округа в девятый и сороковой день в красном углу дома вывешивали одежду покойного: "Дома повесят одежду покойника на гвоздь, тут одежду прихватишь и ревешь. До еды плачут, перед тем, как сесть за стол".
Таким образом, одежда покойного использовалась у разных народов для установления знаковой метонимической связи между объектом и его заместителем и играла важную роль при персонификации сконструированного образа. Полевые материалы 2009-2010 годов, собранные в Нюксенском и Никольском районах Вологодской области, позволяют подтвердить предположение А. ван Геннепа о структурном изменении изобразительной формы, при котором антропоморфная фигура замещается одеждой умершего. В домах деревенских жителей по-прежнему хранятся женские и мужские рубахи покойных родителей, кальсоны и прочие предметы, оберегающие жилище и его насельников от различных невзгод. Определяющим фактором при изготовлении таких изображений является установление посмертного статуса. Статусная оценка зависит от количественных (срок, век), и качественных (состояние души, соответствие жизненных поступков духовным и нравственным нормам сообщества) показателей, причем в современных ритуальных практиках смещение происходит в сторону качества - духовной зрелости человека, тогда как количественные характеристики все больше формализуются и сохраняются в фольклорных текстах ритуала.
Антропоморфные изображения, представляющие покойных родителей и святых, функционируют как зримые воплощения коллективной памяти и выступают в ритуальной практике в качестве медиаторов, связующих между собою сферы коммуникативного пространства или же обеспечивающие его непрерывность во времени.
(По материалам статьи Е. Самойловой "Антропоморфные фигуры в контексте похоронно-поминальной обрядности севернорусской деревни")
Обряд "перепекания"
В восточнославянских версиях сказки "Мальчик и ведьма" встречается следующий эпизод. Ребенок (Ивашка, Жихарко, Филюшка и т. д.) попадает в дом к Бабе-Яге или ведьме, которая поручает своей дочери изжарить его: «Дочь истопила жарко печку, взяла связала Филюшку и положила на лопату, и только хочет пихпуть его в печку -он упрет да и упрет в чело ногами. "Ты не так, Филюшка!"-сказала дочь яги-бурой. "Да как же!-говорит Филюшка.-Я не умею".-"Вот как, пусти-ка, я тебя научу." - и легла на лопату, как надо, а Чуфиль Филюшка был малый не промах: как вдруг сунет ее в печь и закрыл заслоном крепко-накрепко".
Хотя происхождение этого и подобных сказочных эпизодов уже возводилось исследователями к архаическим ритуалам (инициация, похороны), никто, кажется, не обратил внимания на его близкое сходство с ритуалом «перепекания» ребенка, широко известным у восточных славян.
В наиболее общем случае ритуал заключается в том, что грудного ребенка кладут на хлебную лопату и трижды всовывают в теплую печь. Обычно так поступали с младенцами, больными рахитом или атрофией, а согласно народной терминологии, собачьей старостью или сухотами. По наблюдениям Т. Я. Ткачева, "под понятие сухот подводится целый ряд болезней желудочно-кишечного тракта, которые ведут к истощению детского организма".
В России ритуал был известен преимущественно в Поволжье, центрально- и южнорусских губерниях (Владимирская, Ярославская, Костромская, Нижегородская, Казанская, Симбирская, Пензенская, Саратовская, Тульская, Орловская, Воронежская), а также в Сибири. На Украине ритуал известен на Подолье, в Волынском Полесье, в Киевской, Черниговской и Харьковской обл.
Согласно сводному описанию Ю. Талько-Гринцевича, баба-знахарка на рассвете приносила из трех колодцев непочатой воды, замешивала с ней тесто, пекла его и, вынув хлеб из печи, всовывала туда на лопате ребенка. Kaк и повсюду у восточных славян, ритуал, как правило, сопровождался диалогом, например в Харьковской губ. в то время, как баба-знахарка сажала ребенка в печь, его мать трижды обходила вокруг хаты, каждый раз заглядывая в окно и спрашивая: "Что ты, бабусю, робышь?" Знахарка отвечала: "Хлиб гнитю!"
Ритуал зафиксирован и в основных сводных источниках по этнографии белорусов: в сборниках Н. Я. Никифоровского (Витебская губ.), М. Федеровского (Гродненская губ.) и А. К. Сержпутовского (Слуцкий у. Минской губ.). По материалам Полесского архива, он бытовал также на Гомельщине.
Несмотря на кажущуюся простоту ритуала, его символика достаточно сложна и многозначна, причем в разных вариантах на первый план выступают то одни, то другие аспекты его смысла. Согласно большинству описаний, главной целью ритуала было сжигание болезни, ср. формулы: "Собачья старость, припекись в печи!", "Как хлеб печется, так и собачья старость пекись!"
Однако эта мотивировка, осознаваемая и самими исполнителями ритуала, относится, по-видимому, к поверхностному уровню его семантики. Более глубокий уровень определяется символическим отождествлением ребенка и хлеба, выпечки хлеба и появления ребенка на свет: его как бы возвращают в материнское чрево (печь), чтобы он родился заново.
Можно предположить, что печь символизировала не только чрево матери, но и загробный мир, отправление в печь - временную смерть; характерно, что в некоторых вариантах ритуала на ребенке разрывали рубашку, как на покойнике, и сжигали ее.
Сажание в печь ребенка как средство народной медицины широко использовали многие европейские народы: поляки, словаки, румыны, венгры, литовцы, немцы. Еще Бурхард Вормский (ум. в 1025 г.) осуждал немецких женщин, которые для излечения своих детей от лихорадки сажали их в печь. Во многих случаях ребенка засовывали в печь именно на лопате (поляки, немцы, румыны, венгры), причем некоторые польские описания очень близки восточнославянским, например в Познанском воеводстве при чирьях или сыпи ребенка сажали на лопате в печь "как булку хлеба" и держали там, пока он не прогреется.
*
Русская печь в обрядах, связанных со смертью
Печь у славян ассоциировалась с культом предков, осмыслялась как место обитания "душ", и вместе с тем выполняла функции "очищения от смерти". На Украине , в Белоруссии и Польше принято, вынув хлеб из печи, положить туда одно, два или три полена для того, чтобы по ним на "том свете" перейти через пекло, через огненную реку или канаву с кипящей смолой, чтобы по этому полену вылезти из пекла, чтобы смерть могла по ним убежать, когда будет возвращаться к себе в пекло после посещения дома, чтобы хлеб не выводился, "чтобы не зевала печь", т. е. не было голода. Треск и гудение в печи обозначали, что "души родных или просят о помощи, или, вместо ада, мучатся в домашней печи". По польскому поверью, когда умирает человек, его душа год и шесть недель пребывает на покаянии в хлебной печи, а по окончании этого срока идет на "тот свет"; поэтому нельзя жарко топить печь после того, как кто-нибудь умрет.
Когда умирал человек, открывали заслонку печи, как бы предлагая его душе выйти наружу. Иногда говорили, что во время агонии нужно открыть двери, а печь, наоборот, закрыть; если же душа вылетит в печь, то она попадет к черту, а не к Богу. Во время календарных поминок открывали заслонку, "бо деды кроз комин пийдут". Большим грехом считалось умереть на печи, поскольку "печь - это ладонь Божья". В Заонежье вещи, оставшиеся от покойника, сжигали на костре в огороде; в "чистом" огне печи их жечь запрещалось.
При выносе гроба оставшиеся дома дети смотрели в печку, засунув в нее голову, "чтобы не видеть покойника и скоро не умереть". После выноса гроба родные заглядывали в печь, в подполье со словами: "Ух, нету!"; жена три раза выкрикивала имя покойного в печную трубу, чтобы он не встал. Вернувшись с похорон, заглядывали в печь или дотрагивались до нее, "чтобы не бояться умершего", "чтобы не было страшно", "чтобы меньше тосковать о покойнике, быстрее его забыть", "чтобы смерть онемела как печь, и чтобы околели клопы, прусаки и тараканы", "чтобы не было больше в доме покойников"; очищались на печке со словами: "Смерть, бери тараканов, а не людей". Если человек сильно тосковал по умершему, то его заставляли смотреть в печную трубу, чтобы скорее забыть усопшего.
Считали, что можно увидеть "дедов", если во время поминок посмотреть с печи через хомут; таким зрением обладают женщины и дети, а также те, кому суждено вскоре умереть. По поверью из Новгородской губернии, на 40-й день после похорон во время панихиды ребенок, сидя на печном столбе, может увидеть душу умершего.
(По материалам А. Л. Топоркова)
+Перепекание детей+