Подборка

Пишет Марленикен:



В ХV-ХVII вв. на окраинах русских городов особенно во время мора или после военных столкновений, устраивались так называемые «скудельнпцы» - общие могилы, в которых хоронили умерших или погибших.
В «Житии Даниила Переславского» описывается скудельница, в которой за городом хоронили всех не получивших последнего отпущения грехов у священника и не востребованных родственниками безвестных покойников (умерших нечаянно, погибших «от грозных стихий»‚ утонувших‚ замерзших‚ «заеденных» зверями, убитых разбойниками и брошенных «на распутиях»). Их складывали в открытую яму, а весной, между Пасхой и Троицыным днем‚ на скудельницы могли приходить жители города и окрестностей чьи родные пропали без вести‚ и попытаться отыскать их среди отошедших от мороза тел.
В русских землях особенности климата приводили к тому, что нередко даже покойников умерших естественной смертью, зимой подолгу не хоронили дожидаясь весеннего тепла, когда земля оттает и рытье могилы не будут особенно трудоемким процессом. Эту особенность русского быта отметил внимательный наблюдатель-иноземец — секретарь английского королевского посла сэра Томаса Рандольфа поэт Джордж Турбервилль, побывавший в Русском государстве в 1568-1569 гг. В своем послании-памфлете, адресованном Спенсеру, он писал:
«Семь месяцев длится зима: сиянье [снега?] столь ослепительно.
Словно это май. перед которым они пашут землю и сеют пшеницу.
Тела умерших. до того лежавшие незахороненными,
Помешают в гробы из ели как простые люди.
Так и те, кто побогаче: причину этого легко найти.
Ведь в зимнее время они не смогут продолбить землю.
А леса такое изобилие везде и повсюду на их земле.
Что и богатый, и бедняк, умирая, уверены, что [их похоронят] в гробу.
Возможно, ты размышляешь недоуменно над тем. как можно оставлять
Те тела мертвых без погребенья на целый сезон.
Но можешь этому верить: как только они остывают.
Силой холода их сковывает так. что они становятся как камень.
Не оскорбляя ничто живое.
Так лежат они и сохраняются до следующего прихода весны».

Подобное поразившее англичанина-протестанта отношение к смерти не было специфично для русской культуры. Достаточно вспомнить существовавшее примерно в это же время парижское кладбище Невинных младенцев (des Innocents), приводившее, по выражению Й. Хейзинги, души современников в состояние трепета.

Как в Европе, так и в Русском государстве в период позднего Средневековья в повседневной культуре отмечается феномен особого «макабрического веселья». На уже упомянутом кладбище Невинных младенцев устраивались не только торжественные процессуальные шествия, но и празднества, нем гуляли и назначали свидания, а продажные женщины предлагали всем желающим свои услуги В Русском государстве ХV-ХVII вв. государственная и церковные власти безуспешно боролись с празднествами, завершавшими посещения кладбищ в поминальные дни, во время которых между могилами устраивались хмельные пиры со скоморохами, музыкой, плясками и исполнением песен весьма вольного содержания...
(...)
К числу наиболее распространенных лицевых книг ХVII столетия принадлежали Апокалипсисы и Синодики, содержание которых довольно полно отражало эсхатологические представления того времени. К ним жанрово примыкают Лекарства душевные. Житие Василия Нового и некоторые другие произведения религиозной литературы.

Миниатюры Апокалипсисов предлагают читателю и зрителю традиционный образ смерти, сложившийся в европейском искусстве еще в раннем Средневековье и закрепившийся в скульптурном рельефе, стенной росписи, книжной миниатюре и гравюре. Но на русской почве он стал известен только в ХV в. с появлением апокалипсической темы в иконописи и фреске. Это скелетоподобный «Всадник на бледном коне», проносящийся над разбросанными по земле мертвыми телами людей.
В русской миниатюре этот персонаж соседствует с другим, также популярным в европейском искусстве и уже упоминавшимся нами выше - скелетом с косой и луком со стрелами, а иногда (в позднее время) с пищалью, угрожающим своим оружием всему живому. В некоторых иллюстрациях к нему добавлен еще «помощник» - исчадие ада с человеческим телом, двумя головами (пса и льва) и с серпом в руках. предназначенным для кровавой жатвы. Эти инфернальные образы вполне соответствовали традиционному представлению о Конце света как кончине земной жизни вообще и, одновременно, последней схватке Христа и Антихриста.
(...)
В миниатюрах, иллюстрирующих притчу святого Варлаама «О временном сем веке», смерть изображается, согласно тексту этого литературного произведения, в виде единорога, который преследует человека. Тот, спасаясь от страшного зверя, едва не попадает в глубокий ров, на дне которого виден символ ада - змей с разинутой пастью. Ров, в свою очередь. является символом мира, полного «смертоносных сетей». Человек, как ему кажется, преодолевает это ужасное препятствие, схватившись за ветку древа, растущего на краю рва. Но, еще не взобравшись на свое древо жизни, он видит, что корень его прогрызают две мыши - белая и черная (день и ночь). И подгрызенное ими древо уже шатается. Человек пытается опереться ногами о каменную стену, но из стены уже торчат головы четырех «аспидов» - четырех греховных «стихий», из которых состоит его тело. Их «метания» разрушают физическое естество человека. Он мог бы спастись, сосредоточившись на духовных мыслях, но его внимание привлекает сладкий мед, малая толика которого находится в дупле древа. Этот символ мирских сладостей - богатства и «славохотья» - соблазняет человека и вновь ведет его к гибели.
Собственно момент смерти человека в иллюстрациях Синодиков трактуется как исход души из тела. В минуту кончины душу праведника принимает ангел, а у смертного одра грешника дежурят черти-мурины, чтобы тащить его душу в ад.
Автор: Л. Б. Сукина



Представления египтян о посмертном бытии разнообразны по содержанию и сложны, они не укладываются в непротиворечивую систему взглядов. Согласно этим представлениям, загробная жизнь связана с земной, во многом даже схожа с ней. Вместе с тем в потустороннем существовании появляются и новые качества. Прежде всего - его бесконечность. Обращаясь к богам и духам, умерший просил: «Пусть я поднимусь на мой престол подобно богу, одаренному вечной жизнью».
Египтяне признавали существование нескольких человеческих проявлений, связанных с загробным миром. Человек как бы имел несколько «душ», продолжающих существовать после его смерти, с которыми живые могли вступать во взаимодействие. Ими являлись мумия, ба - носитель сознания и источник деятельности, эб - сердце человека, ка - его двойник, ах - умерший, оживленный богом Анубисом. Заместителями мертвого считались его имя и тень.
(...)

В древнеиндийской культуре тема смерти занимала одно из ведущих мест. Однако ей, как событию индивидуального бытия, Индия не придавала такого драматического значения, как Египет. «Не следует желать смерти, не следует желать жизни», - учил Ману. Посмертные обряды и культ предков были в Индии намного более скромными, чем у египтян, а картины загробной жизни - менее определенными.
Считалось, что смерть не всегда была тенью, неизбежно сопровождавшей людей. В начале мира не было ни смерти, ни бессмертия (Ригведа X).
(...)

Чжуан-цзы говорил, что умереть - значит расстегнуть данный нам природой чехол, смерть - это изменение и рассеяние жизненной силы .



«Человек и его жизнь отождествляются с циклом развития дерева, растения. В байте «Дующий ветер» человеческая жизнь характеризуется такими оборотами, как «розовые цветы уносишь» (розовые цветы - это цветы весны; весна - человеческая молодость) и «жёлтые цветы сажаешь». Образ древа жизни существует во многих верованиях и религиях, в том числе и древнсиранской. Жёлтый цвет - ираноязычных народов издревле символизировал печаль. Подтверждение этому находим у среднеазиатских поэтов-мистиков. В одном из татарских байтов также встречается этот образ: «Эти деревья мне подобны - Тоже ли от тоски желтеют? Этих деревьев листья - Холодный ли ветер обувает?...»
Ещё один часто встречающийся в байтах образ смерти - Ветер. Он своей сущностью динамической системы воплощает в себе субстанцию, предвещающую смерть и саму смерть, унося земные годы в небытие и, таким образом, приближая конец существования на этом свете. Думается, использование образа ветра как облика смерти не является только художественным эпитетом. В авестийской древнеиранской мифологии часто упоминается божество ветра - Вайю. Это грозное божество - посредник между небом и землей, добром и злом. Реет высоко в небесах, состоит в особой связи с течением времени во Вселенной, в том числе контролирует продолжительность жизни человека.
Третий персонаж, олицетворяемый со смертью, - Лошадь. В байте «Не радуйся» читаем: «...Старость надвигается, / Как бегущая лошадь... » Аналогичные метафоры применялись в средневековой восточной поэзии. Так, Абу-ль-Атахия писал: «Новый день приближается Всадник на лошади белой. Он спешит, мотет быть. Это смерть посылает гонца... » Анализируя природу этого символа, следует вновь обратиться к иранской мифологии. Тале в образе лошади «тощей и безобразием путающей» представал Апаоша - дух засухи, приносящий смерть. Другой иллюстрацией, пусть косвенной, является гравюра Альбрехта Дюрера «Четыре всадника», на которой изображены ангелы смерти, скачущие на тощих и безобразных лошадях. Известно, что А. Дюрера относят к числу художников так называемого северного Возрождения. Как и все передовые люди той эпохи, он свято почитал «Свет с Востока»».